Рубрики фoтo: Aлeксeй Мeринoв
Пoслeдний или пeрвый мoгикaнин?
Измeнились врeмeнa! Сoвсeм нeдaвнo пeрeдoвaя чaсть oбщeствa вoсxищaлaсь тeaтрaльными пoстaнoвкaми o Тилe Улeншпигeлe, вoeвaвшeм прoтив срeднeвeкoвoгo мрaкoбeсия. В xoду былa цитaтa: «Пeпeл Клaaсa стучит в мoe сeрдцe». Тaк гoвoрил Тиль o свoeм сoжжeннoм нa кoстрe инквизиции oтцe. Пoвтoрявшиe эти слoвa люди (нaши сooтeчeствeнники) пoнимaли друг другa с пoлуслoвa. Пoнимaли, o чeм рeчь. Ту жe мысль сoвeтский пoэт вырaзил инaчe: «Никтo нe зaбыт. Ничтo нe зaбытo». Oн гoвoрил o пaвшиx нa фрoнтax вoйны зaщитникax Oтeчeствa. Нo вeдь эти слoвa можно адресовать всем, кто ушел из жизни не по своей воле.
Сейчас ни о спектаклях про Тиля, ни о книге Шарля де Костера никто не вспоминает. В моде другие произведения и воззвания.
На примере разгоревшейся в наши дни и в нашей стране дискуссии о палачествах 1937 года стало ясно, что и средневековый Шекспир тоже мыслил отстало. Гамлет, бесспорно, должен, обязан был вести себя скромнее, чем принудил его драматург. Вот к принцу Датскому приезжают друзья — Гольденстерн и Фортинбрас — и наперебой говорят: «Ну и отравили твоего папашу, ну и делов-то, наших отцов, дедов и прадедов тоже травили, колесовали, вешали, но они же мертвы, их не вернешь, ты скажи тени своего папаши, чтоб угомонился, иначе расколет датское общество на враждующие половины. Небось англичане или французы его подучили тебе являться и подзуживать против короля».
Приблизительно в таком духе идет разговор об инициативе томского следопыта (и могиканина — именно о таких, как он, первопроходцах и энтузиастах, продирающихся сквозь дебри запретов, сочинял свои романы Фенимор Купер), разыскавшего и не усомнившегося обнародовать имена убийц своего прадеда. В самом деле, зачем он так? Беспардонно! Нетолерантно! Не щадя усопших и покоящихся с миром? Зачем ворошить былое? Чего нашему продвинутому современнику неймется? Видимо, не хочет участвовать в созидании крепкого, сплоченного общества и светлого завтра, вот и тянет нас во мрак забытых прегрешений.
Но инициатива следопыта оказалась удивительно своевременной. Тенденция, которой он, возможно, интуитивно, но, может быть, и осознанно коснулся, очевидна: если ставят памятник Грозному и реставрируют бюсты Сталина, почему не поговорить о второй половине исторической правды, не взглянуть на оборотную сторону сияющей героическими свершениями медали? Иначе возникнет перекос. Собственно, он уже возник. Было время, когда начал выправляться. Да опять поехал вкривь, высказанные по поводу послереволюционных репрессий мнения об этом красноречиво свидетельствуют. «Прошедшего не вернешь. Забудь. А нарушать могильный тлен незачем, — настойчиво советуют правдоискателю доброхоты-миролюбы. — Недостойно просвещенного человека сводить счеты. Неблагородно. О мертвых либо ничего, либо хорошо».
Ну а как же быть с «пеплом Клааса», который стучит в сердце? — хочется спросить мне. И я вновь обращаюсь к литературоведческой уловке. Никто ведь не говорит об отмщении мертвым. Никто не собирается вытряхивать из могил прах убийц, пусть себе в бозе почивают. Хрущев совершил подобную выходку в отношении Сталина, и ему ее до сих пор не могут простить. Выдвигают пренелепейшие обвинения: он-де мечтал лечь на место усатого изверга рядом с бородатым нетопырем.
У Хрущева было много закидонов, но некрофилом он не был. И дураком не был. Понимал: флюгерный партаппарат и ненадежные соратники после смерти вождя не позволят ему преференций и в Мавзолей не положат. Кто вообще в здравом уме мечтает о Мавзолее? Разве что те самые конспирологи, которые приписывают собственные фобии и комплексы здоровым людям.
Мое сочувствие Сталину
Горячо сочувствую Сталину. Он, в отличие от Гитлера, вел войну на два фронта — против внешнего агрессора и внутреннего врага. Гитлер задолго готовился к мировой бойне, поэтому успел истребить в своей стране всех несогласных (с его политикой), а Сталин был беспечен, доверчив, прекраснодушен, излишне добр. Вот и недорасправился с предательски оппозиционной «пятой колонной». В результате пришлось по ходу военных действий против фюрера и его армии еще и продолжать наводить порядок в СССР: переселять неблагонадежные народы, дорасстреливать изменников. (Но, несмотря на эти усилия, создать столь совершенную и отлаженную систему, как симбиоз газовой камеры и крематория, ему не удалось.)
Давайте определимся: гитлеровские солдаты и офицеры были правы, напав и разорив нашу державу? Если правы, тогда надо их простить (как и тех наших соотечественников, которые уничтожили наших же дедов и прадедов), не надо поминать их худом. Тогда с какой стати чтим память жертв, погибших от рук захватчиков? Зачем ставим памятник Неизвестному солдату и отмечаем День Победы? Надо забыть и не вспоминать. Ведь война давно закончилась. Из чего вытекает: давайте сей неприятный инцидент обойдем молчанием. И битву под Сталинградом. И блокаду Ленинграда. Тем более впоследствии произошло примирение русских и немцев в социалистическом лагере.
Нет, все ж таки несогласие шевелится в нашей душе, когда думаем о Треблинке и Аушвице. Мы жаждем, чтобы имена изуверов были известны. То есть: одних убийц (чужих) гвоздим к позорному столбу, а других (своих) преступниками не числим? Преступники, согласно нашим воззрениям, — как раз те, кто пал в застенках?
Речь не о конкретных людях, а об атмосфере, в которой не стыдно, а почетно защищать палачество.
Обрекая суду бывших (подчеркиваю это слово) военных преступников, Германия не затравливает несчастных стариков, чьи преступления можно скостить за истечением срока давности, а посылает гражданам сигнал: не надо становиться палачами, это, во-первых, безнравственно, а во-вторых, влечет наказание. Наша логика противоположна: узники концлагеря не лучше тех, кто впихивал их в газовые камеры.
Половина добычи — доносчикам
С целым миром мы готовы идти на раскол, а внутри страны — хотим тиши и благодати.
Складывается ощущение, что попросту боимся. Боимся своего прошлого. Боимся чего-то ужасного, что есть в нас самих. Оно может открыться и вырваться, и скелет вывалится из шкафа. Вот и жмуримся, прячем голову в песок. «Хватают мертвые живых», — говорили древние. Надо честно сказать о своих предках плохое и хорошее — и освободиться от тяжкого невымолвленного груза.
И не надо бросать каменья в томского следопыта!
Поставим вопрос вот в какой плоскости: положительный ли герой Уленшпигель? Отвечу: не вполне. Сыпал перец под хвост ослу, чем доставлял животному мучение. Убил собаку. Строил рожи и показывал язык верующим (когда был ребенком). Обманывал, лукавил, был охоч до женского пола. Грешков хватает у каждого. Но лишают ли Тиля эти или другие прегрешения возможности узнать правду: за что был казнен его отец?
Или, иначе говоря: почему человек не может интересоваться историей своей семьи и обнажать болезненные вехи ее выживания?
Стоит ли за это поносить и подвергать остракизму?
Кстати, спрошу: почему его деду нельзя было выступать против советской власти? Почему непременно надо всегда быть «за» (99% явки населения на выборах в СССР)? Почему за то, что не соглашаешься, непременно надо убивать? Называть врагом народа? Ведь позже окажется, что «враги» были правы в нежелании вступать в колхозы и поддерживать кровавый режим репрессий?
У тех, кто с честью исполнил свой палаческий гражданский долг (и чей покой нам так усиленно не рекомендуют тревожить), очень крепкий сон («как тебе спится, крейсер «Аврора»?), они и при жизни, подозреваю, были наделены стальными нервами и железобетонной выдержкой…
А у тех, кто не успел исполнить свое предназначение, чья жизнь оборвалась на полуслове, наверное, покой не столь безмятежен: остались недовыполненные дела, недовыращенные дети. Вот нам и не дает спать грохот скелетов, спрятанных в шкафах нашей отечественной истории.
Но мертвые вот именно мертвы и за себя постоять и заступиться не могут. Не могут доказать свою неуголовность, неподсудность. Это должны сделать живые. Палачи свое слово сказали («ваше слово, товарищ маузер»), теперь очередь за казненными. Ибо и сегодня многие живые не устают уверять: число судебных ошибок было незначительным, в основном убивали справедливо, правильно по заслугам, собаке собачья смерть — вредителей и шпионов надо выжигать, а их было полным-полно.
С какой же стати обобранные и попранные должны молчать в тряпочку, тогда как нажившиеся и обагренные кровью предстают в облике светлых беззаветных борцов за правое дело? Они ведь знали, в какую организацию поступали на работу, и знали, за какие коврижки и дивиденды туда идут.
Есть соображение, которое апологеты казней стыдливо обходят стороной. Не за красивые глаза инквизитор (даже самый идейный) калечит, издевается, убивает. Есть вполне определенная материальная заинтересованность у тех, кто берется за потравы. Отец Тиля Клаас задолго до смерти говорил жене, что их мирную семью погубит указ правителя, обещающего отдавать половину имущества казненного доносчику (вторую половину король присваивает сам). Мы знаем, в чьих брошках и шубах щеголяла новая пролетарская знать и кто раскулачивал богатеев, чтобы прокормиться чужим зерном. Поэтому о высоких мотивировках типа: «очищали революцию от скверны» лучше не заикаться.
Не надо равнять под одну гребенку тех, кто осознанно готов был убивать и наживаться на крови, с теми, кто убивать не хотел и голодал, погибал, но на сделку с дьяволом (уж не говорю о совести) не шел. Это два разных типа мышления, два разных человеческих образца, сумму которых сегодня хотят поделить надвое и вывести из Христа и Ирода нечто среднеарифметическое. Понятно желание таких пацифистов-философов сомкнуть ряды. Но объяснимо и нежелание не убийц брататься с теми, кто убийства нивелирует, сглаживает или открыто обеляет. Не хотят люди пировать за одним столом с такими толерантно смотрящими на вещи современниками («Я пил из черепа отца», — написал поэт. А иные не могут и не хотят причащаться из таких бокалов.)