Рубрики фoтo: Aлeксeй Мeринoв
Мeнтaлитeт
В Крeмлe пoсeляют ястрeбoв — чтoб урeзaть пoгoлoвьe вoрoн, гoлубeй и вoрoбьeв, кoтoрыe прoдуктaми свoeй жизнeдeятeльнoсти мaрaют aрxитeктурныe святыни. Oб этoм сooбщaeтся с интoнaциeй oтчeтa o больших успехах. Так и видишь: оторванные головы голубей мира и несчастных заклеванных воробышков. Ну, а по воронам еще Николай II любил палить во время своих пеших прогулок, этих черных каркуш не жалко.
Словно в противовес, по «Евроньюс» показали сюжет: в маленькой азиатской стране сконструировали модель ястреба, дрона — летающую копию птицы, чтоб отпугивала от посевов прожорливых птах, но при этом не убивала.
Нам бы поделиться нашим ноу-хау (природным, естественным) с англичанами: в Тауэре ожиревшие вороны обнаглели настолько, что вразвалку ходят по газонам. Оскверняют исторически значимое пространство. Пусть наши ястребы (не только политические) поотрывают им, некультурным, бошки.
Воробьи
В Китае уничтожили воробьев, гоняясь за ними с палками.
Потом пришлось завозить этих птичек из других стран. Все же некоторую пользу чирикальщики приносили.
Действовать по-дикарски необязательно. В Москве популяция воробьев почти сошла на нет — потому что выстригают газоны, где воробьи ищут букашек, и выкорчевывают кусты, где воробьи вьют гнезда и выводят потомство.
Чем отличаемся от китайцев? Тем, что «цивилизованно» изводим окружающую флору и фауну? Отстрел кабанов, которые не имели отношения к распространению свиной чумы, низвел численность этих санитаров леса до нуля. Но на «очистительное» истребление отпустили госсредства, их надо было освоить.
Где будем закупать кабанов, которые вылизывали «зеленые легкие» нашей страны? Впрочем, и лесов-то не осталось.
Городские насаждения
Как поступает рачительный хозяин, которому вменено содержать в порядке зеленые насаждения (не те, что в кадках — они, ясное дело, загнутся и будут выброшены, — а те, которые исторически выросли во дворах и скверах)? Как ведет себя ответственный за их сохранность надсмотрщик? Правильно, он спиливает полные сил деревья, а сухие оставляет. Потому что сухие деревья — это благоприятная перспектива, задел и объем работы на будущее, сушняк всегда успеется спилить. А пока надо свалить те деревья, которые — вдруг выйдет такой указ — спилить не удастся. Живые стволы могут барыш не принести.
Лягушата
Подмосковное озеро вновь стало объектом моего наблюдения.
Весной я рассказывал о том, как отнеслись жители находящегося по соседству с водоемом населенного пункта к заморенной отсутствием кислорода рыбе, сгрудившейся возле проруби (вылавливали ее сачками, лупили палками). Теперь я стал свидетелем отношения к лягушкам. Вернее, лягушатам. И опять задумался об удивительной, непостижимой природе человека и смысле существования этой популяции на планете.
Нынешнее лето выдалось благодатным для начавшего загибаться от непосильной замусоренности водного оазиса: холод и дождь не позволяли купаться — значит, стало меньше пивных бутылок, плавающих на поверхности, не валялись по берегам объедки и полиэтиленовые пакеты. Я даже увидел на отмели двух извивающихся пиявок, которые обитают только в чистой воде, а уж думал, что эти отвратительные с виду создания навсегда исчезли из ближнемосковской природы.
Видимо, в связи с необеспокоенностью обитателей водоема купальщиками близ камышей тусовалось множество головастиков. В середине лета они естественным образом преобразились в крохотных лягушат. Зов инстинкта погнал их из плавательной стихии на сушу. Сотни, если не тысячи крохотных попрыгунчиков хлынули, поползли, поскакали в окрестные травы. Но на пути к спасительным зарослям несмышленышам приходилось преодолевать окольцовывающую озеро асфальтовую дорожку. Достаточно узкую для тех двуногих, которые по ней прогуливались, но крайне широкую и опасную для двухмиллиметровых крохотулек.
Напрашивалось: надо перестать гулять по этой ленточке, кишащей не вредоносными колорадскими жуками, не гусеницами шелкопряда, не личинками короеда, уничтожившего местные леса, а весьма полезными земноводными тварями. Симпатичными, умилительно наивными. Конечно, трудно сравнить их с деликатесными мальками осетра — имею в виду не кулинарные изыски французской и русской кухни, а указ Петра I о запрете колокольного звона во время нереста, чтоб не травмировать рыбу при выметывании потомства, говорю о полезности жаб для экологии и элементарной жалости. Должны же были бы примешаться такие мысли и чувства к соображениям о собственном здоровье и привычке фланировать традиционным маршрутом.
Ничуть! Прогулок никто (из тех, кого я созерцал в течение трех дней — 12, 13, 14 июля) не отменил. Влюбленная пара, млея и обжимаясь, ходила по «живой» мостовой, давя лупоглазых детишек (и, вероятно, готовясь своими детишками обзавестись). Интеллигентного вида средневозрастной дуэт — он и она — шагал в обнимку по трупам и ворковал о домашнем уюте. Не может быть, что не видели шевелящуюся массу! Но проще — не смотреть под ноги, не замечать. Телесно крепкая энергичная бабуля с лыжными палками шлепала внушительного размера кроссовками по беззащитным малюсеньким телам. Юный атлет, наматывая круги, бегал, припечатывая фирменными кедами не знавших, что надо уступать ему дорогу, будущих пожирателей комаров и прочей мошкары. Стайка старушек-пенсионерок в разношенных туфлях барражировала, попирая будущую жизнь и не оставляя ей шанса проявить себя. Ездили велосипедисты и самокатчики, прокладывали слизистые колеи. Рыболов в сапогах торил путь к прибрежной осоке. Дядька в огромных говнодавах кинг-конговскими шагами попирал блошиных мизераблей. Молодая мама с коляской (в ней младенец) радостно восклицала: «Они прямо как таракашки!» — и елозила колесами, а малыш прихлопывал податливых несопротивленцев сандаликами. Уж не говорю о компании молодежи, пришедшей повеселиться на свежем воздухе: девушки сюсюкали: «Ой, какие они холёсенькие!». А юноши, показывая удаль и мужественность, раскидывали-расфутболивали нежных крошек своими загребущими бульдозерными ножищами. Всюду оставались раскатанные, размозженные, распластанные лепешечки. Если бы лягушачьи родители видели эту давильню, у них поразрывались бы сердца. Или же захотелось бы, вслед за гаршинской лягушкой-путешественницей, улететь в другие, более толерантные страны. На Кипре, например, огораживают пляжные участки, где черепахи откладывают яйца, и никто из отдыхающих к этим оазисам не приближается. А как славно было бы прошлепать по ним ластами или вдарить мячом!
Что было делать мне? Броситься на защиту лягушачьего племени, начать увещевать? Показаться смешным — блаженным, сумасшедшим, несовременным?
Давители — это ясно — лишены элементарного воображения и не могут сопоставить свою бытовую жестокость с концлагерными порядками и будущим нашей опустевающей, лишенной всего живого планеты. Элементарного сопереживания, сочувствия соседствующей форме бытия нет. И никогда не было?
Что ждет двуногую популяцию при таком отношении к четвероногой (-лапой) беззащитности? Мы пожинаем климатические аномалии — за то, что, не ожидая милостей от природы, отняли у нее все. Но продолжаем усугублять свою участь.
Болваны
Нет, и за границей нет благости и спасения бессловесным, не могущим возопить о своем бедственном положении тварям! «Рекорды Гиннесса» — собрание бессмысленных, изобретенных двуногими потуг оригинальности. Но пусть бы эти закидоны касались только самих людей: испеченной гигантской пиццы или отращенных до земли волос. Пусть будут обойдены стороной те, кто не понимает подобных изысков, кому эти сумасшествия причиняют вред. Некто нарядился в специальный костюм, чтобы побывать внутри анаконды. Костюм был странен, анаконда не захотела глотать сомнительную добычу. Тогда рекордист стал побуждать ее к нападению. Растерянная змея приняла его поведение за угрозу своей жизни и обвилась вокруг болвана кольцами. Задушила бы, но на помощь бросились ассистенты. Спрашивается: за что простодушная рептилия подверглась экзекуции? За то, что оберегала свою жизнь? За то, что «венец природы» глупее примитивной змеи?
Клад
Вороне судьба послала хлебную корку. И ворона, взгромоздясь на крышу (хорошо просматриваемую с моего балкона), позавтракать совсем уж было собралась. Надо было видеть ее подготовку к трапезе! Подолбила клювом жесткий ломоть, отпрыгнула к луже (крыша плоская), не торопясь, утолила жажду. Снова подскочила, подолбила клювом немягкий мякиш. И призадумалась. Видимо, птица была сыта. Поэтому с ломтем в клюве, прыгая вбок, доскакала до известного ей укромного местечка и заховала добычу. До лучших времен. На черный день. И в благостном умиротворении, обеспечив себя едой (полное довольство прочитывалось в горделивой осанке), полетела отдыхать в ветви тополя.
Если бы я был лисицей, да еще голодной, я бы разорил ее тайник. Но никто, кроме меня, не видел, как она прятала клад. Она и впрямь могла быть спокойна и имела право собой гордиться.